«Я всегда пускал родственников в реанимацию»
— Сегодня иногда жалуются на врачей. С какими самыми странными жалобами вы сталкивались?
— На мой взгляд, любая жалоба появляется, когда человека что-то не устроило. И наши граждане терпеливые, они многие вещи переносят спокойно, и, если начинают жаловаться, значит, их действительно что-то беспокоит и волнует. Мой опыт говорит о том, что в основе жалобы практически всегда лежит отсутствие нормального контакта между врачом и родственниками пациента. Или между врачом и пациентом. Не объяснили, не рассказали, не включили в процесс.
— Отсутствие диалога?
— Да. Когда пациент оказывается в реанимации, это действительно серьезная беда для него, его родных и близких. И если родные не находят у лечащего врача ответов на волнующие вопросы, они начинают искать их в интернете, среди знакомых, и, как правило, информация искажается. А вопросы возникают закономерные: «Что происходит?», «Чем помочь?», «Есть ли шанс на выздоровление?», «Какие нужны лекарства, методы, может, надо кого-то из специалистов привезти?». Если родственнику своевременно, честно, искренне все объяснить, тогда жалоб практически не бывает.
— И своих подчиненных вы учите искусству вести диалог?
— Обязательно. Я, например, всегда пускал родственников в реанимацию, никогда не считал, что это может нести пациенту дополнительную угрозу. Я не про ситуации, когда пациент планово остается в реанимации на сутки после операции. В это время нет необходимости в посещении.
Но если с человеком случилась беда, развилось осложнение, острое состояние, пустить к нему родного, близкого — только на пользу всем.
Да, это дополнительная нагрузка на врачей и персонал. Но если люди гордятся тем, что они делают, в каких условиях они работают, как это происходит в Пироговском центре, то и скрывать нечего. Мы понимаем, что не всем можем помочь, но делаем все от нас зависящее для спасения человека. И когда родственники заходят и все это видят, слушают ответы на свои вопросы, общаются с родным, эти 15 минут, поверьте, действительно изменяют эмоциональное состояние пациента
Поэтому это важно
— Помимо свидания с родными, есть еще один спорный момент— люди лежат в реанимации обнаженными. А в Израиле, например, — в специальных халатах с завязками по бокам.
— Я тоже считаю, что гораздо лучше для пациента лежать одетым. Стыд, неловкость от того, что на соседней койке лежит человек другого пола — разрушающие эмоции, мешающие восстановиться.
К сожалению, есть ситуации, когда это невозможно, когда необходимы манипуляции, при которых одежда будет мешать. Во всех остальных ситуациях — почему нет? Мы стараемся максимально оставлять одежду на человеке, когда он едет в операционную, лежит в реанимации, но это касается не всех пациентов. Если необходим быстрый доступ к сердцу, например, пациент все же лежит обнаженным.
— На Западе родителям разрешено присутствовать при введении наркоза у детей. Детям так спокойнее, мамам тоже. Почему у нас такого нет?
— Такая практика есть и у нас в стране. Это нормальный цивилизованный подход. Дети приходят в преднаркозную с мамой или мама приносит их на руках, иногда они могут приехать туда на игрушечной машинке. И врачи прямо лежащему у мамы на руках ребенку на лицо кладут маску, и он засыпает. Это нормальное человеческое отношение.
Болезнь — это всегда не только физические перемены, но и измененное психологическое состояние человека, что мы не можем не учитывать. Если врач этот факт игнорирует, это профессиональное выгорание или не совсем врачебное отношение.
Михаил Поспелов: «Дух медицины я начал получать еще до рождения»
Михаил Сергеевич Поспелов, тот самый Миша, которого «откачивала» бабушка в своем кабинете челюстно-лицевой хирургии, сегодня заведует хирургическим отделением №2 в ДРКБ. Он вспоминает фотографию из семейного альбома, где его мама занимается уборкой стройматериалов на строительстве этой клиники — будучи беременной.
— Так что дух медицины я начал получать еще до рождения, — заключает он. — Я рос в семье медиков, потому что все это начиналось давным-давно, в начале прошлого века, с прадеда и прабабушки.
Еще школьником он приходил в отделение дежурить с отцом. А в старших классах подрабатывал тут санитаром — носил передачи из приемного отделения по этажам. Говорит, что ДРКБ — его родной дом, и многие доктора и медсестры помнят его еще с детства. Как и его отец, Михаил Поспелов вспоминает, что с детства запомнил многочисленные разговоры о пациентах и врачебных случаях. А многочисленные атласы в домашней медицинской библиотеке были чуть ли не любимым чтением для школьника — «интересно же было посмотреть, из чего человек сделан, что собой представляет мозг, как глаза двигаются… ». Но гены деда-инженера тоже давали свое — тем более что тот самозабвенно занимался с внуком моделированием и конструированием.
— Чего мы только с ним не делали! — вспоминает Михаил Сергеевич. — Чертежи бесконечные, формулы, расчеты, программируемые калькуляторы…
Михаил Поспелов: «Дух медицины я начал получать еще до рождения. Я рос в семье медиков, потому что все это начиналось давным-давно, в начале прошлого века, с прадеда и прабабушки»
В итоге в 1995 году, когда настала пора выбирать вуз, встала проблема: прирожденный технический склад ума вел Михаила в энергоинститут, а медицинская династия в крови аккуратно подталкивала на Бутлерова, в сторону медицинского. В итоге он успешно сдал экзамены в оба вуза — и выбрал путь медика.
— С первого курса я стал работать на кафедре нормальной анатомии препаратором. Но первое занятие в анатомичке запомнил на всю жизнь. Мы пришли, все такие довольные: ура, первый раз в анатомичке! А оставался разложенный трупный материал после другой группы. И наш преподаватель нам говорит: «Ну давайте, убирайте это, в формалин складывайте». А у нас ни перчаток, ничего. Ну мы давай складывать. И неделю после этого я суп с мясом есть не мог. Вареное мясо вызывало вот такие первые ассоциации…
Поступив на первый курс, Поспелов решил для себя: единственная стоящая профессия в медицине для мужчины — быть хирургом. На третьем курсе, увидев открытый «дышащий» мозг в нейрохирургической операционной, загорелся романтикой этой специализации — ушел из препараторов и до конца учебы работал медбратом в отделении нейрохирургии. На 6 курсе в Михаиле взыграли гены прадеда-судмедэксперта.
Михаил Поспелов: «Я прошел долгий путь: от живота матери через школьника-санитара, препаратора, медбрата, интерна, хирурга до заведующего отделением»
— На 6 курсе у нас была судебная медицина, а ведь у меня прадед был одним из основателей этой дисциплины в республике. И мне стало так интересно: все эти убийства, как это расследуется, как судебные медики все разгадывают. Элементы детектива… Интересно же, как судебные медики все это разгадывают, с какого расстояния пистолет стреляет. Я туда уже серьезно собрался. Сходил в «судебку», поговорил с завотделением, он готов был меня взять к себе судебным медиком после интернатуры.
Но и этой специальности не случилось. Когда Михаил пришел в интернатуру в ДРКБ, его заметил один из ведущих детских хирургов республики, Яхья Мустафин. И Евгений Карпухин, тогдашний главврач ДРКБ, тоже повлиял на окончательное определение пути Поспелова-четвертого. В числе других своих наставников он благодарит и заведующего хирургическим отделением №1 ДРКБ Алексея Петровича Баимова, который и сделал из него хирурга, — заключает Михаил Сергеевич. Он остался в ДРКБ, в 1-м хирургическом отделении. А еще через 13 лет его перевели во 2-ю хирургию, где он стал заведующим.
— Так что я прошел долгий путь: от живота матери через школьника-санитара, препаратора, медбрата, интерна, хирурга до заведующего отделением.
Ценить настоящий момент
— Точка зрения: «Медицина — это погибель для человека, который попал сюда случайно». Согласны?
— Если человек оказался в медицине случайно, то в большинстве случаев он уходит из специальности. Он всегда может это сделать, у нас нет таких ворот, которые закрываются за человеком и обратно не выпускают.
— Но разве он не может быть плохим врачом, который отбывает срок с 9 до 6?
— Наверное, может. Плохо, но так бывает. Да, есть люди, которые непонятно что делают в медицине. И к ним страшно попасть на лечение. И есть те, у которых случается профессиональное выгорание.
— Пожалели ли вы хоть раз, что стали врачом?
— Нет. Мне нравится то, чем я занимаюсь, меня все устраивает.
— Менялась ли в ваших глазах ценность человеческой жизни за годы вашей работы?
— Нет, она изначально очень высокая.
— Говорят, что человек, который часто видит смерть, очень любит жизнь. Это правда?
— Со смертью все так или иначе сталкивались, теряли и провожали родных и близких, бывали на похоронах. Это вряд ли учит любить жизнь сильнее.
Но врач видит не только смерть, он значительно чаще видит человеческие страдания, видит, как быстро и значимо может изменяться жизнь человека из-за болезни.
И когда вижу, что человек начинает суетиться, переживать из-за мелочей, говорю: «Если бы вы зашли в отделение реанимации, поняли бы, что такое настоящая беда или серьезная проблема».
Надо ценить то, что у нас есть, любить жизнь и радоваться ей. Нам все время чего-то не хватает, мы все время думаем о будущем. Надо ловить, любить и ценить настоящий момент, потому что следующий может оказаться совсем другим.
Фото: Сергей Щедрин
Темы для мемуаров: затопленная аптека, чеченские дети, мертвый наркоман…
Конечно же, на плечи любого практикующего в больнице доктора падают дежурства. Вот и Сергей Поспелов много раз оставался ответственным дежурным педиатром в ДРКБ. И за это время навидался всякого:
— Наверное, когда я буду дряхлым, буду писать мемуары. Знаете, сколько случаев было на этих дежурствах? Как-то в аптечном отделении на первом этаже забыли закрыть кран, и аптеку стало заливать. А там медикаменты, включая сильнодействующие. Это же материальные ценности! И вообще, вся жизнь больницы от них зависит! Пришлось снаружи разбить окно, мне ввалиться туда через фрамугу, закрыть кран. Потом уже подъехали главврач и заведующий аптекой с ключами…
Трагические ситуации в жизни страны тоже не обошли казанских врачей стороной — в том числе и Чеченская война.
— Как-то, когда я остался дежурить, к нам привезли целый самолет детей из Чечни с ранениями — на реабилитацию и лечение. Это было летом. Самолет стоит на летном поле, рядом с ним стоят главный эпидемиолог Минздрава, главный инфекционист, главный хирург, другие специалисты, чиновники — и я как ответственный по больнице педиатр. И они мне все говорят: «Идите-идите, Сергей Георгиевич. Поднимайтесь там. Осмотрите детей, температуру всем померьте, оцените состояние»… И все боятся зайти. А вдруг там из автоматов начнут стрелять? Вдруг там террористы в этом самолете, времена ведь были совсем лихие… А я же врач. Я давал клятву Гиппократа — не имею права отказать. Тем более «тяжелым» детям. Ну я взял под козырек, поднялся на борт —там было человек 30 детей. Все лежат, все перевязанные… Острых случаев там не было, но все они были после тяжелых ранений, с позвоночниками, с поражением головного мозга… И неизвестно еще с какой инфекцией мы могли столкнуться. Не зря же там главный инфекционист рядом с бортом стоял… Мы всех детей погрузили на транспорт, привезли сюда в диагностическое отделение ДРКБ, в изоляционные боксы. Всех разместили, всю ночь оформляли истории болезни, начали лечить…
Сергей Поспелов: «Меня наши профессора учили: невролог ценен в том случае, когда он руками, глазами, ушами и молоточком способен поставить правильный диагноз!»
Как-то раз в приемном покое детского стационара раздался сильный шум. Дежуривший в ту ночь Поспелов выскочил в коридор — и увидел, как двое мужчин тащат третьего и кладут его на диванчик для посетителей в коридоре.
— Я выбегаю, спрашиваю: «Кто вы? Что случилось?». А они ехали из поселка Мирный, были все под наркотиками. И их товарищ умер от передозировки. Он был мертвый, понимаете? И они в первую попавшуюся больницу привезли его — и это были мы, РКБ же еще дальше. Я звоню на КПП, говорю: «Закройте шлагбаум, не выпускайте эту машину!». Сразу вызвали реаниматолога, осмотрели мы этого парня. Реанимировать пытались, но было уже поздно. И что мне было делать? Тут ведь и дети поступают. Ну мы отвезли тело в небольшой коридор, прикрыли, чтоб никого не пугать… Звоню в морг, в милицию, в прокуратуру — как же так, мне труп привезли! Перевозка приехала только в шесть утра. А мы всю ночь потом детей принимали. Это было серьезное ЧП…
«Хочу быть врачом, как папа и бабушка с дедушкой»
У Михаила Поспелова шестеро детей. Он признается:
— Да, медицина — это тяжело и сложно. Она постоянно переживает непростые времена — сложности бывают всегда. И естественно, с одной стороны, мне не хотелось, чтобы кто-то из них эту профессию выбрал. А с другой — очень хотелось!
Во время нашего разговора рядом с Михаилом Сергеевичем сидит тихая улыбчивая девушка. В медицинской форме, со строгим бейджиком на груди: «Поспелова Валерия Михайловна». Она — студентка первого курса медицинского университета. Сейчас у нее идет первая в ее жизни «санитарская» практика в ДРКБ — и разумеется, отец чутко контролирует этот процесс.
— Так получилось, что Валерия тоже выбрала эту профессию. В прошлом году она сказала: «Я хочу быть детским врачом». Ну что я мог поделать? А перед самым ЕГЭ она нашла дома бумажку желаний, которые они писали в начальной школе. И эта «козявка» в третьем классе написала: «Хочу быть врачом, как папа и бабушка с дедушкой»! Значит, уже тогда в ней что-то отпечаталось. Вот сейчас она поступила на педфак, а что из нее дальше получится — посмотрим…
Валерию, как и ее отца, тоже «помотало» в выборе профессии. Она говорит:
— На самом деле, с пятого класса по десятый я думала, что буду переводчиком. Училась в лингвистическом классе и уже была уверена, что там моя будущая жизнь. А потом как будто что-то случилось — и я начала готовиться к поступлению в медицинский. Ковидный год мне даже помог: ЕГЭ отодвинули, было больше времени на подготовку…
Михаил Поспелов: «Семейственность эта вся — она волей-неволей передается потихонечку детям. И если есть ниточка и предрасположенность к этому — ребенок неосознанно будет готовить себя к этой профессии»
Поспелов пока не загадывает:
— Там видно будет. Сейчас у нее первая практика в жизни, первое серьезное столкновение с больницей и больными. Они все везде лезут, им интересно все. И сразу видно, кто будет медиком, а кто не будет. Сразу видно по желанию человека, интересно ему или нет. Кому-то до 12 посидеть — и все, побежал. А кто-то сидит дальше…
На вопрос, «сидит ли дальше» Валерия, Михаил Сергеевич молчит и улыбается. А она рассказывает про первое знакомство с анатомическим театром — и с сожалением говорит, что первокурсникам пока не дают глубоко препарировать трупный материал. А ведь ей так интересно! Ощущение такое, что у нее еще с детства был живой интерес к тому, как устроен человек. Валерия рассказывает:
— Как-то в детстве я играла на улице и уронила на руку себе что-то тяжелое — уже не помню что. Прихожу домой — ноготь в крови, я его разбила. И папа начал его удалять. Я плачу, мне страшно, а из-за слез еще и плохо видно, что там происходит, что папа делает-то. И это было еще обиднее…
Михаил Сергеевич говорит:
— Семейственность эта вся — она волей-неволей передается потихонечку детям. И если есть ниточка и предрасположенность к этому — ребенок неосознанно будет готовить себя к этой профессии. Я всю жизнь думал: никогда не буду абдоминальным хирургом. «Ковыряться» в кишках? В гное? Никогда! А вот — 13 лет от звонка до звонка…. Когда я был маленький и немножко «кагтавил», у меня спросили: «Кто твоя бабушка?». Я ответил:
— Стоматолог.
— А дед?
— Инженег.
— А папа?
— Пгостой советский вгач.
Ну какие мы герои? Мы «пгостые советские вгачи». Раз мы выбрали эту профессию, мы должны в ней работать. Работать честно и до конца.
Людмила Губаева, фото: Максим Платонов
От неонатолога до невролога: сорок лет в педиатрии
Первым местом работы Сергея Поспелова после интернатуры было отделение патологии новорожденных и недоношенных детей. Там не хватало врачей — и молодого доктора, который прошел специализацию по педиатрии, уговорили начать работать именно там неонатологом. Там Поспелов работал три года, полтора из которых исполнял обязанности заведующего.
В 1980 году реанимация новорожденных и выхаживание недоношенных были совсем на другом уровне, нежели сейчас. В то время порогом выхаживаемости был вес ребенка в 900 граммов. А сейчас уровень аппаратуры позволяет спасать и 400-граммовых малышей. Сам доктор вспоминает:
— Тогда и сейчас — это как небо и земля! Мы стояли всю ночь у кювеза с медсестрой и смотрели, посинеет ребенок или нет. Так и проходили дежурства. Реанимация была на шестом этаже, в другом корпусе. И если ребенок начинал задыхаться — мы его бегом хватали, мешок Амбу (устройство для искусственной вентиляции легких в ручном режиме, — прим. ред.), бежали с медсестрой пешком в другой корпус туда в отделение реанимации. Там уже его подключали к аппаратному дыханию. А у нас в отделении был только кислород….
Сергей Поспелов: «Я учился, так сказать, у кроватки. «Что ни кроватка, то загадка» — есть у нас такая поговорка. Это — о клинических разборах по методике обследования»
После трех лет в неонатологах главврач предложил Сергею Георгиевичу работу консультанта-педиатра сразу в четырех хирургических отделениях. Там он проработал еще два года. Но все это время очень хотел стать неврологом — его привлекали загадки нервной системы, возможность разгадывать сложные случаи, распутывать тяжелые ситуации. В итоге он все-таки получил эту специальность, пройдя трехмесячную первичную специализацию по детской неврологии в Минске, в белорусском ГИДУВе, славившемся тогда на всю страну.
— Это была осень 1986 года. А в апреле был Чернобыль. И вот они там осенью опавшие листья собирали по всему городу и куда-то увозили… — вспоминает доктор.
С тех пор и началась неврологическая практика Сергея Поспелова. В 1990 году к ней добавилась клиническая ординатура — кандидатскую Поспелов защищал по теме «Развитие неврологических аномалий мозга в зависимости от экологической обстановки». А потом он получил и звание профессора — по совокупности многочисленных научных работ в ведущих медицинских журналах.
«Пока человек живет, мы ему помогаем»
— В моей жизни был тяжелый эпизод, когда я стояла у дверей реанимации и принимала жизненно важное решение. И мне помог врач своим сочувствием, отнюдь не дежурными словами
Где граница между поддержкой пациента и заботой о себе, своем внутреннем состоянии?
— Для анестезиологов-реаниматологов это вопрос очень сложный. Отделение реанимации — служба, где не все пациенты выздоравливают, что несет большую эмоциональную нагрузку.
Всегда своим ученикам, сотрудникам, соратникам предлагаю ответить себе на вопрос: «Я все сделал для того, чтобы этому пациенту спасти жизнь, предупредить осложнение, вылечить его? Что-то еще мог сделать: применить дополнительные методы, обратиться к коллегам, пригласить их на консилиум, попросить вместе с оборудованием приехать и поработать?» Это главные вопросы для врача.
Мы в первую очередь работаем как профессионалы, воспринимать каждого пациента как близкого человека — невозможно.
Наверное, в этом и есть основа эмпатии в медицине: честное, откровенное обсуждение состояния пациента с его родными и с коллегами, ответы на вопросы «Что происходит?», «Чем мы можем помочь, а чем не можем?»
— Эпидемия ковида заставила врачей чаще делать выбор между местом в реанимации для безнадежного больного и того, у кого есть шанс на жизнь?
— Этот вопрос не имеет правильного ответа, любой ответ будет неверный. Врач не должен оказаться в ситуации, когда ему надо выбирать, кому оказать в первую очередь помощь в условиях мирного времени. Помощь должен получить каждый.
И здоровье пациента, и жизнь не должны зависеть от того, что в это время кто-то другой лечится на реанимационной койке. Надо организовать работу: нет аппарата в своем отделении — попросить в соседнем, если это невозможно, заранее договориться, чтобы больного перевели в другую больницу. Есть способы избавить лечащего врача, стоящего у постели больного, от этого выбора. Это не проблема врача, он должен лечить каждого пациента, обратившегося за помощью.
— И вы за этот год делали все, чтобы этот выбор перед вами не стоял?
— Именно так.
— Насколько это было легко или сложно?
— Это точно было сложно, особенно в первые месяцы, когда никто не мог предсказать, как будет развиваться болезнь и какие изменения вызовет тот или иной метод лечения. К маю-июню мы уже научились, приобрели первый опыт, обменялись им с коллегами из разных больниц и стран. С этого момента стало немного проще, произошли существенные изменения в обеспечении больниц.
— Скорей всего, человек не выкарабкается, но аппараты продолжают поддерживать в нем жизнь — какие решения здесь возможны и кто должен их принимать?
— Если мы говорим о законодательстве, то закона об отключении от аппаратов жизнеобеспечения нет. Пока человек живет, мы ему помогаем. С точки зрения этики отношение такое же. Современная медицина позволяет очень долго поддерживать пациента в таком состоянии, в котором без оказания помощи он бы давно умер. Мы не можем на каком-то этапе — через месяц, год — прекратить терапию. Пока в организме человека не произошли необратимые, несовместимые с жизнью изменения (смерть головного мозга), мы помогаем в полном объеме.
«Нужно ли было спасать?» Что будет, если отказаться от реанимации новорожденного, который не выживет
Поэтому реаниматология — это особенная специальность. У нас действительно есть пациенты, которые лежат в отделении реанимации и месяц, и два, и три. И каждый день появляются какие-то новые проблемы, идет новая битва за жизнь, а потом они выздоравливают. И если бы мы не видели таких больных, нам было бы сложно, наверное, оставаться в этой специальности.
Поэтому здесь вопрос их выздоровления — вопрос не времени. То, что пациенты в реанимации задерживаются, означает, что ситуация была очень опасная, но мы справились, теперь надо вернуть человека к реальной жизни. А когда он вернется — зависит не только от нас, но и от его организма.
Страшный танец
Родители десятилетнего Дамира (имя изменено) в очередной раз собирались с сыном в Казань. Они уже два месяца безрезультатно ходили по врачам, получали разные диагнозы, пробовали разное лечение — но становилось только хуже. У мальчика были гиперкинезы — он хаотически двигался и подергивался, быстро и сильно, всем телом вздрагивал. В школу уже несколько недель он не ходил — какая там школа, когда не знаешь, как в следующий момент сработает его мускулатура. К тому дню ребенок не мог даже нормально говорить: казалось, что в странном и страшном танце задействована уже абсолютно вся мускулатура, включая мышцы языка и лица.
Врачи разводили руками. Дамиру диагностировали то невроз навязчивых движений, то расстройство психики, то другие заболевания. Симптомы нарастали лавинообразно. Родители медленно теряли надежду, но по направлению все-таки приехали к профессору Сергею Поспелову. Мальчика спас огромный опыт доктора. И дело не в том, что другие врачи ошибались — просто случай оказался своеобразным приветом из прошлого, а сегодня подобные состояния возникают крайне редко, единицы на всю страну.
Оказывается, Дамир страдал ревматизмом малой хореи, который поразил мозг. Сегодня в арсенале докторов большой спектр антибиотиков, на которые хорошо отвечает ревматизм, и до поражения нервной системы обычно не доходит. А у Дамира он проявился именно так, поэтому о ревматизме никто из специалистов даже и не думал — слишком редким был случай. Сергей Георгиевич рассказывает:
— Это сегодня почти забытое явление. Его не видят современные доктора. Но в начале моей работы, сорок лет назад, мы таких больных лечили. И когда этот мальчик с родителями пришли на прием — я узнал эти гиперкинезы, потому что они при таком заболевании очень специфические. Очень быстрые вздрагивания на фоне мышечной гипотонии. Мы с заведующей детской неврологией ДРКБ Венерой Абдулхаковной Аюповой в тот же день госпитализировали ребенка и начали лечить. Через несколько дней гиперкинезы начали затухать, и через две недели он выписался со значительным улучшением. Но такое состояние бывает крайне редко, и тут нельзя винить докторов, которые его принимали до меня. Ведь когда они учились в медицинских вузах, им просто не могли показать подобных случаев.
Сергей поспелов: «Детский врач сможет стать «взрослым врачом». А вот «взрослый врач» педиатром вряд ли станет. У нас очень много нюансов. С детьми работать гораздо сложнее, чем со взрослыми»
Поспелов спас ребенка благодаря своему колоссальному опыту, правильно, а главное вовремя, диагностировав болезнь. Закончиться все могло смертью: при ревматизме страдают сосуды мозга, итогом развития заболевания мог стать инсульт.